воскресенье, 9 ноября 2014 г.

Театр - это праздник. Английский писатель Гилберт Кийт ЧЕСТЕРТОН О ТЕАТРЕ, Упорно сопротивляясь так называемой "новой драме", «несовременный ум», по сути, прав: в смутной и туповатой форме он сопротивляется силе, которая грозит свести на нет драму вообще, уничтожить самый театр. Театр — ничто, если в нём нет радости, если нет зрелища, если нет театра. Пьеса может быть весёлой, печальной, бурной, тихой, страшной и нестрашной, но она должна быть праздничной. Она должна возносить сердце горе, жечь его, терзать, восхищать, чтобы зритель, как это ни грубо, мог сказать, что он своё получил. Театр — это праздник или, как сказали бы теперь, сильная и положительная эмоция. Печальная и неосознанная беда современных пьес в том, что они не подходят для празднества, тем самым — и для театра.



Гилберт Кийт ЧЕСТЕРТОН 

Что такое театр / The Meaning of the Theatre 
(Первая публикация эссе в газете «Daily news», 1902 г.)

Чем чаще я вижу толпу, тем чаще думаю, что в основе её предрассудков и предубеждений всегда лежит неявная правота. Когда тысячи человек без всякой видимой причины твердят одно и то же, можно смело предположить, что у них есть к тому основание. Конечно, они могут быть не правы, но они не просто болтают — они что-то имеют в виду. Толпа, во все века побивавшая пророков каменьями и «стоявшая на пути прогресса», вела себя так плохо совсем не потому, что ошибалась целиком и полностью. В чём-то она бывала и права, но никак не могла выразить это ясно и правильно.

Упорно сопротивляясь ибсенизму и так называемой новой драме, «несовременный ум», по сути, прав: в смутной и туповатой форме он сопротивляется силе, которая грозит свести на нет драму вообще, уничтожить самый театр.
Что такое, в сущности, театр? Прежде всего — это праздник. Давным-давно, чуть ли не до греческой зари, он был праздником религиозным; его завели, чтобы людям было где поплясать и восславить богов. И теперь, претерпев сотни изменений, он существует, чтобы жители Хаммерсмита или Камберуэлла могли собраться и восславить жизнь.

Театр — ничто, если в нём нет радости, если нет зрелища, если нет театра. Пьеса может быть весёлой, печальной, бурной, тихой, страшной и нестрашной, но она должна быть праздничной
. Она должна возносить сердце горе, жечь его, терзать, восхищать, чтобы зритель, как это ни грубо, мог сказать, что он своё получил. Театр — это праздник или, как сказали бы теперь, сильная и положительная эмоция. Простую душу грека радовала громкая и буйная хвала Дионису. Душу современного ребёнка радует «Золушка».

И то, и другое — истинный театр. Если он таков, не имеет значения, трагична пьеса или смешна, реалистична или условна, Ибсен её написал или Ростан, плачет зритель или хохочет, была бы только пьеса, был бы праздник.
.. Печальная и неосознанная беда современных пьес в том, что они не подходят для празднества, тем самым — и для театра.

Разница между внешней и внутренней ценностью пьесы будет яснее, если мы приведём примеры из других искусств. Представьте себе, что прекрасному художнику заказали семь витражей, воплощающих семь состояний души в образах того или иного времени суток.

Первое окно — бесцветное, чуть тронутое золотым и розовым — олицетворит юность и чистые страсти в невинных красках зари. Второе — червонного золота, сгущающегося в бронзу, — воплотит силу и мужество в победной яркости солнца. Третье — густо-синее — будет того цвета, благодаря которому дневное летнее небо похоже на полунощное. Четвёртое засияет серебристо-лиловым, предвечерним светом, который лучше всего расскажет о смирении, и мире, и бесконечности конца. Пятое вспыхнет пылающим багрянцем того закатного часа, когда всё небо охвачено битвой и солнце вот-вот падёт в бою. Шестое — зелёное с серебром — поведает о печальном всепрощении, медленно сменяющем на небе пламя заката.

Наконец, по логике хорошего искусства, седьмое должно быть беспросветно-чёрным, ведь цель его — как можно сильнее выразить высокую силу тьмы. Но густо-чёрная плоскость не может быть окном: окно — это кусок стекла, пропускающий свет. Чёрный витраж — плохое окно, хотя, может быть, прекрасная картина. Придётся пожертвовать законченностью замысла; в сущности, если взглянешь на дело извне, он не так уж и хорош. Такие примеры можно приводить сотнями.

Скажем, архитектор ставит четыре или пять столпов, символизирующих добродетели. Тот, что воплощает силу, крепок и прочен, он уходит корнями в землю, как дуб, а капитель его — бычьи рога. Тот, что воплощает чистоту, бел и украшен лилиями; тот, что воплощает милосердие, многогранен и весь в ангельских крыльях. Эти колонны — разные и все хорошо держат своды.

Однако представим себе, что, стремясь изобразить смирение, архитектор поставит что-то согбенное и тонкое; но это будет уже не столп. Все другие столпы подходят под общее понятие — они крепки, способны выдержать тяжесть. А согбенный столп плох, каким бы красивым ни был его изгиб на рисунке. И столпы, и окна, и все произведения искусства могут выразить очень многое, но не всё. Окну не выразить тьмы, столпу — смирения.

Эти примитивнейшие рассуждения применимы не только к изобразительному искусству, но и ко всем великим делам человеческого духа: к суду, к шествию, к совету, к театру. Каждое из этих установлений держится какой-то главной мыслью. Каждое может меняться, пока эта мысль не сломлена. Почему, например, нам как-то неудобно слушать существо, которое обычно называют популярным проповедником? Он логичен, красноречив, умён, убедителен, у него немало хороших качеств.

Одно плохо: в отличие от самых обычных людей, он не ощущает святыни. Нам не так уж важно, какие обряды и догмы он проповедует, но нам важно, что они должны быть сокровенными, священными. Если же это просто лекция на моральные темы, мы лучше сбежим в католический храм или в часовню Армии Спасения. Церковь — ничто, если не святыня; театр — ничто, если не игрище.

Такова идея, которую отстаивают тёмные и отсталые противники Ибсена. Пьеса может быть горькой, как желчь, или приторной, как помадка, — только бы она потрясала душу. Она должна хоть чем-то походить на то действо, которым много веков назад греки пытались грубо и пылко восславить бога вина. Как только мы заводим речь о том, что театр «рассекает жизнь скальпелем» или «скрупулёзно исследует нравы», как только, словом, мы путаем театр с лекцией, тонкая нить его истинной сути выскальзывает из наших рук.

Мы толкуем тогда о чёрных окнах, изображающих ночь, о согбенных столпах, олицетворяющих смирение. Книги стихов стоят у нас на полках, и строки, завораживая ритмом, снова и снова возвращаются к нам дома и в саду. На полках стоят и романы; мы думаем о них, берём их, спорим и чаще всего соглашаемся с ними.

Но пьеса — ничто, если она не потрясает. Она — ничто, если мы не идём в театр жертвенно и самозабвенно, как дети, готовые стоять часами в глубине зала. Она — ничто, если не освещает нам обратный путь в темноте и если нам не кажется, что пропустить её было бы так же немыслимо, как пропустить жизнь.

Комментариев нет:

Отправить комментарий